24 мая исполняется 85 лет со дня рождения Иосифа Бродского — поэта, мыслителя, изгнанника, гражданина Вселенной. Его подлинная значимость заключалась в том, что он не подчинялся ни одной системе, не вписывался ни в одну идеологию, не умещался ни в какие ограничения. Он был, как магнитное поле - невидим, но ощутим, и всегда в движении.
Бродский покинул СССР с одним чемоданом, но это не было ни бегством, ни добровольной эмиграцией, ни капитуляцией. Это было выдворение — со стороны системы, не способной выносить тех, кто мысленно свободен. Его приняли на Западе, но не обожествили. Он, как никто другой, знал: можно покинуть родину, но нельзя покинуть язык. Он говорил, что хотел бы умереть в Ленинграде. И его ждали. Но он не вернулся. Потому что советский Ленинград умер, а буржуазный Санкт-Петербург был ему чужд, как может быть чужд поэту любой город, в котором поэзия слов заменена торжеством рынка.
Присуждение ему Нобелевской премии в 1987 году стало и признанием, и частью политической игры. В своей лекции Бродский говорил о нацизме и сталинизме, но обошёл молчанием Хиросиму, Нагасаки, маккартизм, Ку-клукс-клан, Вьетнам, Гренаду, «Немецкую осень», Гватемалу… Он молчал. Но у поэта может быть право на молчание, если оно — личный выбор, а не политический расчет. В любом случае, он никогда не считал Пиночета ступенью на пути к свободе. Но и не считал нужным превращать свои выступления в политические декларации.
В своей жизни и поэзии Бродский исходил из того, что этика проистекает из эстетики. Для него человек был прежде всего существом эстетическим, а уже потом — этическим. Не случайно он называл книгу «продуктом взаимного одиночества писателя и читателя». В этом одиночестве возникает подлинный диалог, обостряется совесть, рождается ответственность.
Он верил: человек, обладающий чувством формы, не может быть нравственным уродом. По Бродскому слова — это плоть этики, а литература — её храм.
Характерен эпизод. Один из друзей пришёл к нему в реанимацию и рассказал, что Евтушенко в одном из стихотворений выступил против колхозов. Ответ Бродского был мгновенным: «Если Евтушенко против колхозов — тогда я за колхозы». Это не про сельское хозяйство, а про нравственный рефлекс. Про отторжение фальши, которая, даже меняя маски, остаётся фальшью. Ему была чужда этика «заказных просветлений», будь то порицание или прославление — как у Расула Гамзатова, который сначала поносил имама Шамиля, а потом - уже по заказу - восхвалял его.
В своей Нобелевской лекции Бродский утверждал: искусство — и прежде всего литература — формирует в человеке чувство уникальности, превращает его из стадного животного в личность. И эта личность, сделав эстетический выбор, неизбежно делает и этический. Для него искусство было не украшением, а инструментом внутренней навигации, компасом духа.
«Самая страшная угроза для писателя, — говорил он, — не в преследовании, а в том, чтобы быть загипнотизированным государством». То есть в добровольной слепоте. В иллюзии, что «в Багдаде всё спокойно». Или, как у Пушкина: «Я сам обманываться рад». Это — измена самому себе.
Бродский выступал против идеи о том, что литература должна говорить языком улицы. «Это не улица должна диктовать литературе язык, — настаивал он, — а литература обязана поднимать язык улицы до своего уровня». Толпа — это шум. Литература — это голос. И голос этот должен звучать выше и яснее.
Он утверждал: если бы правителей выбирали не по предвыборным программам, а по тому, как они относятся к Достоевскому, Стендалю или Диккенсу, мир стал бы человечнее. Потому что литература — куда более надежный источник моральных гарантий, чем догматы религии или теории философии.
Он сожалел: ни один уголовный кодекс не предусматривает наказания за преступления против литературы. А самое тяжкое из них — не запрет и не сожжение книг. Самое страшное — это равнодушие. Нежелание читать. Потому, что если преступление против литературы совершает один человек, он платит собственным одиночеством, а если целый народ, то он расплачивается историей.
«Человек, читавший Диккенса, — говорил Бродский, — с меньшей вероятностью выстрелит в ближнего ради призрачной идеи, чем тот, кто его не читал». Это не пафос, это аксиома. Потому что литература учит видеть другого человека не как функцию, а как вселенную. Не как средство, а как цель.
Он говорил не о дипломах, не об образованности, а о чтении, как об акте спасения. Потому что человек, вооружённый только идеологией, легко впадает в восторг от убийства. А человек, вооружённый литературой, будет долго смотреть на другого — и, возможно, не решится.
Бродский был не просто поэтом. Он был убежищем для языка в эпоху его тотального разрушения. И потому сегодня, в мире, где понятие «слово» обесценилось, а определение «эстетика» служит интересам маркетинга, его голос звучит особенно ярко.
Что из всего этого следует?
Что эстетика формирует вкус. Вкус формирует мораль, а мораль — это то, что отличает человека от механизмов, государств и алгоритмов. Плохая литература — это обнулённая совесть. А тот, кто делает правильный эстетический выбор, неизбежно окажется на стороне этически верной.
И пусть современные медиа способны подделывать реальность и симулировать смысл, выбор все равно остаётся. Мы — это то, что мы читаем. Один тянется к Камю, другой — к телешоу. Один ищет смысл в Стендале, другой — в ленте соцсетей. И в этом выборе — разные этики, разные судьбы, разные истории.
Иосиф Бродский верил, что литература способна спасти мир. Пусть не весь и не сразу, но хотя бы человека. А это уже немало…
